Ганс Гольбейн Младший. Мертвый Христос во гробу.
Виталий Левин. Автопортрет.
Россана Заэра. Сосуд из глины.
* * *
"И что такое плохо." Глава 15.Я впервые увидел смерть.
Нет, не так.
Не просто труп.
Даже если не считать похорон, на которых к своему не слишком большому возрасту я успел побывать три раза... Обитая в мегаполисе просто невозможно не увидеть мертвых. Или умирающих.
Случайно.
Например, однажды, в шестом классе, я шел в школу обыкновенным путем, мимо "хрущевок" и "кораблей", а на детской площадке, рядом с большим гранитным валуном — излюбенным местом игрищ малышни, знаю, и сам там ползал когда-то — валялся труп молодого русоволосого мужчины. Наверное, как раз возраста Жени. Или возраста Христа; какая разница. Вот прям так, бесстыдно лежал, запрокинув руку за голову, противоестественно согнув ноги, впиваясь пустыми глазами в небеса. Никакой крови. Парень, должно быть, просто устал. А я просто прошел мимо. Отучился семь уроков, от звонка до звонка. Ничто меня, казалось, не тревожило. Потом шел домой, а труп все еще на месте, но по "лежке" смирно и заботливо прикрыт газетками. А кругом — жизнь. И дети, не гнушаясь, резвятся на горке, и мамаши расселись по скамеечкам, трещат, сплетничают, и голуби копаются в мусоре вокруг, бьют крыльями, загибая страницу с недоразгаданным сканвордом, обнажая бескровную одеревеневшую кисть, а невдалеке мент, понурый и замученный, спит в патрульной машине. Это как на ироничных демотиваторах, когда на фотографии — однотипные серые человеческие термитники с подписью: "Посмотри, разве мир не прекрасен?". И вот даже, единственное, что меня возмутило во всей этой ситуации — на следующий день труп уже уехал, а перчатки, которыми патологоанатомы и иже с ними его трогали — остались. А дети же — они непосредственные, за ними не уследишь, им не объяснишь. Как-то оно негигиенично и неэстетично. Нехорошо, одним словом. Впоследствии я долго укорял себя за душевную черствость, мне было совестно, я самолично доводил себя до исступления чувством вины, насильно заставлял выдать по этому поводу хоть какие-то эмоции, вконец извелся и вдребезги испортил отношения с окружением.
Или, по-другому, но тоже — однажды.
Или, по-другому, но тоже — однажды. Уже на год старше. После учебы и с магазина, нагруженный картошкой по маминому поручению. Иду. До тех пор, пока не. Где-то справа — дикий визг тормозов и глухой стук, а потом вой резины по асфальту и уносящееся прочь на гигантской скорости авто. Я запоздало и как-то оцепенело подбредаю туда, откуда был слышен удар, а теперь разразился женский, но абсолютно животный вой и плач. Там уже собрались случайные прохожие, кто-то держит бьющуюся в припадке женщину, кто-то — звонит в скорую, хотя это уже не совсем уместно, кто-то застыл в ужасе. На капоте угловатых жигулей лежала половина мужчины в свитере с забрызганными кровью снежинками и оленями. У него были правильные черты лица православного священника, красивый, удивительно тонкий изломанный нос, темные волосы и приятная пышная борода. В его карих глазах уже не осталось ни намека на хотя бы едва теплящуюся жизнь, хотя бы на ее отголосок. Я так хорошо запомнил его лицо, до мелких морщинок и двух родинок на правом виске потому, что вторая половина тела была сплошным неразборчивым месивом из передавленных внутренних органов и поломанных костей, больше не сдерживаемых ни кожным покровом, ни штанами. Шло время, не сильно много, но народ все пребывал и пребывал, каждый хотел поглазеть на чудо смерти, уже не всем хватало места в первых рядах. Хлеба и зрелищ? Мне стало жутко противно и стыдно. За них, но еще больше — за себя. Так бесцеремонно влезть в таинство смерти и чужое горе. Нет, конечно, уже тогда я не считал никакие ритуалы чем-то сакральным, просто что-то внутри меня протестовало. Это не шоу. Это жизнь. И смерть. Чужие. У меня не было на них права. Не помню, как я дошел домой, что говорил и что делал. Помню только, что зачем-то примерял на себя роль той женщины и меня начинало так же лихорадочно трясти. Через неделю история этой катастрофы получила огласку и дошла до меня, с прологом, но без эпилога. Муж и жена, лет сорока, он инженер, она домохозяйка, двое взрослых детей есть, собирались поехать на дачу на выходные. Она вспомнила, что забыла взять то ли пластырь, то ли успокоительное, попросила притормозить у аптеки. Он послушно остановился, она пошла, он решил пока что-то проверить в багажнике. В это время на полной скорости и одурев от кайфа мчались малолетки на своей тачке с синими светодиодами и заниженной подвеской — стритрейсеры — типичный образ культистов Сатаны в металлической оболочке. Говорят, девчонка делала парню минет, и он слегка отвлекся, потерял управление. Вот и откуда молва об этом знает? Ну и припечатали они мужика с размаху, зажали меж двух кусков железа; единомоментно и насмерть. Потом испугались и укатили. А остальное я видел и сам. Отсюда мораль, как же без нее в этих притчах во языцах: води аккуратно и вдумчиво, в грех не впадай. Вот так, вся история твоей жизни сводится к возрасту, профессии и описанию момента смерти... Пережевывается, передается из уст в уста и выплевывается идеальным некрологом для газетенок вроде "Спид-инфо". Это все только умножило мои переживания, я вспоминал эти две родинки и рвущуюся наружу боль ежедневно еще с полгода. Эмоциональное сопереживание, его нельзя никому пересказать, иначе, как ни старайся, выходит какой-то пошлостью или насмешкой. Кроме того, ведь оно было сопереживанием не мертвому, а живой.
Были еще и многие другие: станция метро Садовая, мужчина, у него инфаркт, как это кончилось? Тривиально, но я не дождался; замерзшая насмерть зимой в переходе у автомата с кофе бомжиха, псориазное пропитое лицо поблескивает инеем, и это даже ее украсило, что ли; перевернутые на трассе машины, одна за другой, и там что-то подозрительное растеклось, алое, ой, Елик, не смотри туда, говорит мне папа и мы проезжаем мимо; снова школьные деньки, какой-то подросток скинулся с крыши девятиэтажки, мои одноклассники толпятся и восторженно пялятся, а я мельком издалека заметил и прочь, прочь. А о смерти скольких я узнавал, но не видел лично?
Я просто прохожу мимо, раз за разом. Потому что еще могу.
Кто-то бы сказал обязательно, что это — навсегда поломанная психика, навечно оставленные травмы. Что мне после этого надо к психотерапевту, лечиться, потому что я просто не могу остаться нормальным. Неправда, с моей психикой все в порядке, разве что повзрослел, сам того не желая, раньше иных. Они оставили во мне лишь вечную память, гораздо более важную, весомую, нежели установленные могильные плиты с датами жизни. Еще — какую-то неявную скорбь.
Просто это жизнь.
И смерть.
Но все-таки все эти трупы — не то, с чего я начал. В них просто нет больше жизни, она ушла, покинула тела не попрощавшись; или попрощавшись, я же не видел, как.
Та самая смерть, о которой я говорю, что увидел сейчас... Переходная стадия. Живое-неживое, и вот именно этот дефис между.
Момент смерти.
Им ведь так восторгались деятели искусства, идеализировали в своих сюжетных полотнах, пытались поймать и запечатлеть маститые художники, воспевали в одах поэты, с придыханием, вполголоса отзывались прозаики. А еще — возводили в культы, веселые и грустные, древние и не очень.
Он даже мог бы стать доказательством наличия души у людей как материально-вещественного объекта.
Думал, этот момент — недостающее звено, горькое лекарство от бесчувствия, познаю его — все встанет на свои места.
Но нет. В нем нет ничего.
Ни величия, ни торжественного ужаса, ни красоты, ни трепета, ни вот той самой души, ни даже хотя бы интереса. Ничего.
(...)
* * *